«… сыр слишком много о себе воображает. Он становится хозяином
положения в корзине с провизией и придает запах сыра всему ее содержимому. Вы не
можете сказать в точности — едите вы яблочный пирог, или сосиску с капустой, или
клубнику со сливками. Все это кажется сыром. Сыр очень уж силен по части
благоухания.
Как-то раз один из моих друзей купил в Ливерпуле несколько
головок сыра. Это был изумительный сыр, острый и со слезой, а его аромат
мощностью в двести лошадиных сил действовал с ручательством в радиусе трех миль
и валил человека с ног на расстоянии двухсот ярдов. Я как раз оказался
в Ливерпуле, и мой друг, который должен был остаться там еще дня на два,
спросил, не соглашусь ли я захватить этот сыр в Лондон.
— С удовольствием, дружище, — ответил я, — с удовольствием!
Мне принесли сыр, и я погрузил его в кеб. Это было ветхое сооружение,
влекомое беззубым и хромоногим лунатиком, которого его владелец в разговоре
со мной, забывшись, назвал лошадью.
Я положил сыр наверх, и мы припустились аллюром, который мог бы сделать честь
самому быстрому из существующих паровых катков, и все шло превесело, словно
во время похоронной процессии, пока мы не завернули за угол. Тут ветер пахнул
ароматом сыра в сторону нашего скакуна. Тот пробудился от транса и, в ужасе
всхрапнув, помчался со скоростью трех миль в час. Ветер продолжал дуть в том
же направлении, и не успели мы доехать до конца улицы, как наш рысак уже несся
во весь опор, развивая скорость до четырех миль в час и без труда оставляя
за флагом всех безногих калек и тучных леди.
Чтобы остановить его у вокзала, кучеру потребовалась помощь двух носильщиков.
И то им, наверное, это не удалось бы, не догадайся один из них набросить свой
платок на ноздри лошади и зажечь обрывок оберточной бумаги.
Я купил билет и гордо прошествовал на платформу со своим сыром, причем люди
почтительно расступались перед нами. Поезд был переполнен, и я попал в купе, где
уже было семь пассажиров. Какой-то желчный старый джентльмен
попытался протестовать, но я все-таки вошел туда и, положив сыр в сетку для
вещей, втиснулся с любезной улыбкой на диван и сказал, что сегодня довольно
тепло. Прошло несколько минут, и вдруг старый джентльмен начал беспокойно
ерзать.
— Здесь очень спертый воздух, — сказал он.
— Отчаянно спертый, — сказал его сосед.
И тут оба стали принюхиваться и скоро напали на верный след и, не говоря
ни слова, встали и вышли из купе. А потом толстая леди поднялась и сказала, что
стыдно так издеваться над почтенной замужней женщиной, и вышла, забрав все свои
восемь пакетов и чемодан. Четверо оставшихся пассажиров некоторое время
держались, пока мужчина, который сидел в углу с торжественным видом и, судя
по костюму и по выражению лица, принадлежал к мастерам похоронного дела,
не заметил, что это наводит его на мысль о покойнике. И остальные трое
пассажиров попытались пройти в дверь одновременно и стукнулись лбами.
Я улыбнулся черному джентльмену и сказал, что, видно, купе досталось нам
двоим, и он в ответ любезно улыбнулся и сказал, что некоторые люди делают
из мухи слона. Но когда поезд тронулся, он тоже впал в какое-то
странное уныние, а потому, когда мы доехали до Кру, я предложил ему выйти
и промочить горло. Он согласился, и мы протолкались в буфет, где нам пришлось
вопить и топать ногами и призывно размахивать зонтиками примерно с четверть
часа, потом к нам подошла молодая особа и спросила, не нужно ли нам чего.
— Что вы будете пить? — спросил я, обращаясь к своему новому другу.
— Прошу вас, мисс, на полкроны чистого бренди, — сказал он.
Он выпил бренди и тотчас же удрал и перебрался в другое купе, что было уже
просто бесчестно.
Начиная от Кру, купе было предоставлено полностью в мое распоряжение, хотя
поезд был битком набит. На всех станциях публика, видя безлюдное купе,
устремлялась к нему. «Мария, сюда! Скорей! Здесь совсем пусто!» — «Давай сюда,
Том!» — кричали они. И они бежали по платформе, таща тяжелые чемоданы,
и толкались, чтобы скорее занять место. И кто-нибудь первым
открывал дверь, и поднимался по ступенькам и отшатывался, и падал в объятия
следующего за ним пассажира; и они входили один за другим, и принюхивались,
и вылетали пулей, и втискивались в другие купе или доплачивали, чтобы ехать
первым классом.
С Юстонского вокзала я отвез сыр в дом моего друга. Когда его жена
переступила порог гостиной, она остановилась, нюхая воздух. Потом она спросила:
— Что это? Не скрывайте от меня ничего.
Я сказал:
— Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил отвезти вам.
И я добавил, что она, надеюсь, понимает, что я тут ни при чем. И она сказала,
что она в этом не сомневается, но когда Том вернется, у нее еще будет с ним
разговор.
Мой приятель задержался в Ливерпуле несколько дольше, чем ожидал; и через три
дня, когда его все еще не было, меня посетила его жена.
Она сказала:
— Что вам говорил Том насчет этого сыра?
Я ответил, что он велел держать его в прохладном месте, чтобы никто к нему
не притрагивался.
Он сказала:
— Никто и не думает притрагиваться. Том его нюхал?
Я ответил, что, по-видимому, да, и прибавил, что ему этот сыр
как будто пришелся очень по душе.
— А как вы считаете, — осведомилась она, — Том будет очень расстроен, если
я дам дворнику соверен, чтобы он забрал этот сыр и зарыл его?
Я ответил, что после такого прискорбного события вряд ли на лице Тома
когда-нибудь вновь засияет улыбка.
Вдруг ее осенила мысль. Она сказала:
— Может быть, вы возьметесь сохранить сыр? Я пришлю его к вам.
— Сударыня, – ответил я, — лично мне нравится запах сыра, и поездку с ним
из Ливерпуля я всегда буду вспоминать, как чудесное завершение приятного отдыха.
Но в сем грешном мире мы должны считаться с окружающими. Леди, под чьим кровом
я имею честь проживать, — вдова, и к тому же, насколько я могу судить, — сирота.
Она решительно, я бы даже сказал — красноречиво, возражает против того, чтобы
ее, как она говорит, «водили за нос». Мне подсказывает интуиция, что присутствие
в ее доме сыра, принадлежащего вашему мужу, она расценит как то, что ее «водят
за нос». А я не могу позволить, чтобы обо мне говорили, будто я вожу за нос вдов
и сирот.
— Ну что ж, — сказала жена моего приятеля, — видимо, мне ничего другого
не остается, как взять детей и поселиться в гостинице, пока этот сыр не будет
съеден. Я ни одной минуты не стану жить с ним под одной крышей.
Она сдержала слово, оставив дом на попечение поденщицы, которая, когда
ее спросили, сможет ли она выдержать этот запах, переспросила: «Какой запах?»,
а когда ее подвели к сыру вплотную и велели как следует понюхать, сказала, что
чувствует слабый аромат дыни. Отсюда было сделано заключение, что создавшаяся
атмосфера сравнительно безвредна для этой особы, и ее решили оставить
при квартире.
За номер в гостинице пришлось заплатить пятнадцать гиней; и мой друг, подведя
общий итог, сосчитал, что сыр обошелся ему по восемь шиллингов и шесть пенсов
за фунт. Он сказал, что хотя очень любит полакомиться кусочком сыра, но этот ему
не по карману; поэтому он решил отделаться от своей покупки. Он бросил сыр
в канал, но его пришлось выловить оттуда, потому что лодочники с барж стали
жаловаться. У них начались головокружения и обмороки. Тогда мой приятель в одну
темную ночь прокрался в приходскую покойницкую и подбросил сыр туда.
Но следователь по уголовным делам обнаружил сыр и страшно расшумелся. Он заявил,
что под него подкапываются и что кто-то вздумал воскрешать
покойников с целью добиться его отставки.
В конце концов моему другу удалось избавиться от сыра, увезя его в один
приморский городок и закопав на берегу. Городок тотчас же после этого приобрел
большую известность. Приезжие говорили, что никогда раньше не замечали, какой
тут целебный воздух — просто дух захватывает, — и еще многие годы слабогрудые
и чахоточные наводняли этот курорт».